Название: Кафистрег
Автор: Hercules PoirotПэйринг: Соколов Роман Саныч/ Меркулов Иван Владимирович
Рейтинг: околоR
Предупреждение: слэш, более того - РПС
Дисклаймер: я не я и хата не моя, и все совпадения имен мест и дат совершенно случайны.
Размер: ~2760 слов
читать дальше1. Кипяток
- Ты хоть что-нибудь вообще ешь?
- Угм? - прозвучало в ответ. Глоток кофе, уставший взгляд цвета молочного шоколада.
Ему всегда нравился этот цвет. Его любимый. Любимое лакомство – и любимый привкус на языке. Кстати, откуда возник такой рефлекс: цвет – вкус – язык – губы – поцеловать?
- Говорю – я вообще не вижу, как ты ешь. Ты только пьешь и куришь. И так один скелет остался. Ты совсем хочешь нелегально улететь из этой страны попутным ветром?
- Не поверишь – как раз зонтик прикупил, чтобы не нарушать исторической точности!
- Ты добьешься только того, что я тоже перестану есть, на кафедре будет два дистрофика, и ее закроют за неэффективностью…
- Ага, щаз! Это моя прерогатива, - все это, как всегда, было сказано ровным тоном, без тени улыбки или хотя бы блеска в глазах.
Роман Саныч устал пытаться растормошить Ивана Владимировича. Это было бесполезно. По крайней мере, пока тот трезв. По крайней мере, на кафедре.
Соколов встал со своего стула и взял закипевший чайник. Почему-то появилось дикое желание брызнуть кипятком на худые колени коллеги – чтобы убедиться, что перед ним не «говорящий робот-плакальщик», а живой человек с чувствами и эмоциями. Хорошо было бы, если бы тот вскочил, выматерился бы от души и залепил ему – Роман Санычу, кандидату исторических наук, доценту, в конце концов – звонкую оплеуху. И в ответ на действие уже можно было бы выдать реакцию. Любую. Какую хочется. Тогда он не чувствовал бы себя настолько кроликом под стылым кареглазым прожектором, только для вида отгороженным стеклами очков.
Поймав себя на мысли, что изображает статую «Коммунист с чайником», Соколов поспешил налить себе в кружку кипятка, настойчиво топя на дне чайный пакетик, и вернуться на свое место – напротив Меркулова.
Тот так же меланхолично попивал свой крепчайший черный кофе без сахара. Хотя ни одна манипуляция не осталась незамеченной.
- Ну и чего бы ты этим добился? – тишину нарушил тот, кто делал ее осязаемой. И от этого у второго всегда бежали мурашки по коже.
- А вот этого! – Соколов внезапно вырастает над светло-бежевым столом, такой монументальный и в галстуке, опираясь руками по обе стороны от почти опустевшей чашки, по обе стороны от тонких до прозрачности ладоней, эту чашку сжимающих.
Лицом к лицу, глаза в глаза – две пары стеклянных перегородок, хамелеоны-авиаторы и простые, прозрачные и прямоугольные. Вот тот самый момент, когда берешь – и целуешь, и это ощущается всем телом так, что напряженность взрывает сосуды изнутри и адреналин течет по ним вместо крови. Серо-зеленые – против молочно-шоколадных. Решимость и желание – против провокационной насмешки и утомленности.
- А вот этого… - повторяет он, уже не так уверенно. Он выпрямляется, убирает руки и отводит глаза. Сегодня он опять проиграл. Но в следующий раз – когда они останутся одни – он точно возьмет и обольет его кипятком. Не сильно, конечно, но пусть. И тогда они еще посмотрят, кто кого!
До начала следующей пары оставалось ровно три с половиной минуты.
2. Александр Невский
Они напились как свиньи в тот вечер. Томноватый и душноватый, когда июльская торжковская мошкара сжирала чуть ли не заживо. Соколов сначала хотел отказаться от сабантуя – зря, что ли, он каждый день делает зарядку, прыгает на скакалке, отжимается и не ест после шести? – но день рождения Киселева, Иван Владимирович уговорил. Стыдно, говорит, все же начальник экспедиции, хоть и формально. К тому же – старый друг. А вот это уже сработало.
Вообще, Станислава Борисыча любили. И это чувствовалось – соколовский второй курс нарисовал ему красивый плакат со смешариками и приготовил вкусный ужин, меркуловский первый толкнул скромную, но искреннюю речь, киселевские этнографы тоже не отставали с поздравлениями. Меркулов как всегда хлестал водку стаканами. Практически не закусывая. И куда влезает – ведь тела-то там того…
После ужина перебрались праздновать в беседку, за большой стол. Слабачки откололись от коллектива и пошли либо спать, либо общаться своими группками. Остальные же методично уничтожали запасы крепкого и не очень спиртного и горланили песни под кларнет Феди с 4 курса.
И опять остаться его уговорил Меркулов. Вообще, Роман Саныч не любил пьяных. Особенно тех, кто, нализавшись, лез сюсюкаться, обниматься и изъясняться в нежности. Таких он вежливо, но твердо направлял в другое русло. А на выездной практике только дай слабину – и пойдет панибратство между студентами и преподавателями. А это – первый шаг в никуда.
Кстати, на самого Соколова спиртное действовало удручающе. Не бокал шампанского на праздник, конечно, а вот так – крепко, много, залпово.
Этот момент – когда вдруг щелкает, всегда приходит неожиданно. Переключается режим и все меняется с головокружительной скоростью. И хочется смеяться, рассказывать всем очень важные новости и делиться впечатлениями.
Так вот, в ту ночь они нажрались как свиньи. Меркулов, помнится, рухнул в таз с керамическими раскопышами – трудом первокурсников, почти археологов. И при этом непонятно было, что гремело сильнее – жестяная посудина или его кости. А Соколов изображал Александра Невского – все же в нем, пожалуй, трагически погиб великий актер, он всегда это чувствовал. Ну, хорошо — не всегда. Последний раз — классе в шестом.
А потом они оказались с Меркуловым вдвоем в темном здании кухни – зачем они сюда пришли? Что надеялись найти? Роман Саныч помнил только, что совсем нельзя отпустить худую сильную руку, иначе все – один, в темноте, против всех внутренних крестоносцев, а ведь июль уже, озеро-то, Чудское озеро, уже ото льда очистилось…
Специфический знакомый смешок оборвал его бессвязную тираду, которую, как оказалось, он уже произносил вслух.
- Но Александр.. Чудское… 1242 год…
- Заткнись уже… Роман Александрович Невский. Просто Невский, - и, царапаясь щетиной, Иван Владимирович Меркулов – просто Меркулов – поцеловал своего коллегу, безошибочно найдя его губы в непроглядности кухонной темноты.
Они целовались долго и страстно, как дорвавшиеся до воды верблюды из заблудившегося каравана. Толстая дверь поскрипывала несмазанными петлями. С улицы доносился нестройный хор, выводящий «Пай-рапь-папь-папь, в 17 году…». Роман Саныч, потеряв равновесие, придавил Меркулова к разделочному столу, а тот, в свою очередь, рукой задел чью-то оставленную там миску. Тощий, как подросток – и не скажешь, что тридцатник ему уже – ребра даже сквозь рубашку колются. Весь такой – колючий, как ежик. Морской.
- Почему морской?
Соколов опять удивился, когда успел это произнести. Или, может, он телепат – Иван растак его Владимирович?
- Потому что не задавай идиотских вопросов.
А значит, в наказание – нужно прикусить его за шею, и плевать, что наутро отметина будет. И правильно – пусть вот так вот извивается и стонет, так и должно быть, это правильно…
В тот вечер они были слишком пьяны для того, чтобы зайти за грань поцелуев - все равно ничего не получилось бы. По крайней мере, у Меркулова - точно. Наверное, именно поэтому на следующий день было так мучительно стыдно смотреть в глаза не только ему – но и всем остальным. Потому что ощущение того, что пей они поменьше - и все могло бы получиться, было слишком отчетливым. Да и Соколов, придя на завтрак, слишком быстро исчез с него, не замечая насмешливых переглядов студентов. Они, конечно, не могли знать, но все же, это уже перебор. А с Меркуловым он еще поговорит, объяснит, спишет на алкоголь и расставит точки над ё. Только не сегодня. Сегодня для такого ответственного мероприятия слишком болит голова. И, к тому же, где его носят черти? Только бы он никуда не вляпался, он это умеет.
3. Мороженое
- Папа, папа, я вот такое хочу!
- С вас 35 рублей, - уставшая продавщица вручила радостно подпрыгивающей девочке холодное белое лакомство.
- Теперь твоя душенька довольна? – Соколов потрепал дочь по волосам. Та мгновенно убежала по направлению к детской площадке.
- Лиза, погоди, присмотри за Алешкой, - Меркулов выпустил руку трехлетнего сына, и тот тут же устремился вперед по своим карапузьим делам. Девочка остановилась, дождалась малыша, взяла его за руку и, довольная, направилась дальше, к качелям.
- Может, тряхнем стариной? – усмехнулся худой брюнет, поправляя очки, из-под которых блеснул хитрый каштановый глаз.
- Что ты имеешь в виду? – его коллега поправил галстук и посмотрел на небо. День был жарким и он изрядно завидовал Меркулову в легких брюках и рубашке с коротким рукавом. Самому ему на прогулку в парк было просто необходимо надеть костюм. Как всегда, впрочем. Он даже на выездную летнюю практику, в поля, ехал в классике. Ему иначе нельзя. По статусу не положено.
- Ну, может тоже – ударим по нашим старческим печенкам мороженым?
Соколов еще раз посмотрел на небо. В ясной синеве начинали появляться редкие облачка. Солнышко продолжало работать в режиме нагрева.
Меркулов вернулся с двумя эскимо. Простыми белыми эскимо в шоколадной глазури. Они развернули обертки и стали мирно посасывать вкусную сладость.
Соколов задумался. Очнулся он только, когда липкая белая капля сорвалась с мороженого и ляпнулась ему на галстук.
- Охота тебе в такую погоду в костюме париться? – Меркулов меланхолично вылизывал свое мороженое у основания палочки, дабы не повторить судьбу коллеги.
Соколов ничего не ответил на этот вопрос. Он сидел, держа в одной руке испачканный галстук, а в другой – истекающее эскимо. Иван Владимирович следил за ним, не отрываясь от своего занятия, пока не доел. Время подзатянулось.
Внезапно Меркулов сделал резкий выпад, почти полностью заглотив мороженое Роман Саныча. Проведя по нему губами и языком, переместил основную массу за щеку, ненароком задев руку оторопевшего Соколова. Иван Владимирович поднял на коллегу провоцирующий взгляд, издавая характерный причмокивающий звук.
Круглые щечки Соколова заливал румянец. Даже нет – не румянец – это был настоящий пожар. Начинаясь от крыльев носа, через лоб и шею – он весь превращался в пылающий красный помидорчик. Немая сцена с поглощением его мороженого не прерывалась ни на миг.
Меркулов наслаждался произведенным эффектом. Из уголка губы у него вытекла белая капля, оставляя след на подбородке. Он поддел ее пальцем и слизал, не забыв при этом облизать и губы, так же покрытые подтаявшим молоком. С мороженым было покончено.
- Знаешь, это была плохая идея, - слабым голосом доложил ему Соколов через пару минут, когда наконец исчез ком, застрявший в горле, - пойти в парк с детьми.
- Хорошо, - Меркулов, давя гаденькую самодовольную усмешку, встал с колен, на которых производил всю диверсию по поеданию чужого мороженого и откинулся на скамейке рядом, - в следующий раз пойдем в аквапарк.
Схлынувший было румянец запылал новыми красками.
4. Провокатор
Он сидел на краю дивана, уставившись в окно. Закрытая поза – руки скрещены на груди, плечи сгорблены, ноги – одна на другую, совсем по-женски. Всем своим видом он показывал недоступность. Такую недоступность – как могла бы изобразить монашка, пришедшая в публичный дом.
Худой и нескладный, он казался еще худее и нескладнее в этой позе. Он довольно тяжело переживал развод. Но настолько он был упрям – что раз решил, то с мертвой точки его уже не сдвинешь. Умерла, так умерла.
Соколов вышел в соседнюю комнату, чтобы позвонить бывшей жене и узнать, вернулись ли они уже с дочкой с дополнительных занятий. Эти выходные Лизочка принадлежала матери. А Роман Саныч – только себе самому в пустой квартире в Усть-Ижоре.
И тут вот так удачно – ну, не удачно, конечно, все же проблемы у человека – Иван Владимирович напросился в гости. И Соколов без раздумий предоставил своему коллеге и другу политическое убежище. Ибо сам прекрасно понимал и помнил, что такое развод, как это бьет по нервам и печени. И что пить в одиночку – не лучший вариант. А пить Меркулов будет. Это точно.
Вернее, в этом был уверен Соколов. На деле все оказалось в еще более запущенном состоянии. Он просто сел на диван и сжался в комочек.
Соколов не знал, что делать. Наверное, нужно его накормить? Но чем? В холодильнике даже мыши повеситься стыдно, как раз собирался в магазин сходить. Предложить ему выпить? В принципе, вариант. Но что-то останавливало Соколова. Может, та злополучная практика в Торжке и день рождения Киселева? Роман Саныч одернул себя за мысли не в тему и не к месту. Не хватало еще опять вспоминать об этой истории. Вроде повезло – забыли, замазали кое-как, больше не возвращались, а ведь прошло уже достаточно времени. Были, конечно, после этого странные, даже напряженные моменты, но Соколов был уверен – все, что случилось тогда, было ошибкой. А значит – проехали и успокоились.
Соколов сходил в ближайший магазин и вернулся, приготовил макароны с сыром, принес тарелки – а Иван Владимирович все так же сидел истуканом на диване. Только вот взгляд уже не блуждал пустым дном по комнате, а упирался в Соколова. Так смотрел, словно знал все тайны бытия. А заодно с ними – и все тайные помыслы своего друга.
Роман Санычу было ой как неуютно под этим взглядом. Ему всегда было неуютно, когда на него так смотрели. Особенно, если Меркулов. В принципе, исключительно только Меркулов.
- Ты как? – все же не выдержал, и спросил Соколов, страдальчески наморщив лоб. До чего по-дурацки прозвучал вопрос. Глаза, наполненные скорбью бытия смотрели на него с немым укором. Тишина звенела хрусталинками и комариным писком. – Ну что?! Что ты так на меня смотришь?!
Меркулов еле заметно дрогнул уголком губ и прикрыл глаза. Даже не прикрыл – он будто приспустил шторки век, ни на минуту не прерывая своего странного разглядывания.
- Может, ты ответишь мне что-нибудь? – Соколов вдруг ужасно устал. Просто так устал, что хоть падай на диван рядом с гостем и засыпай мертвецким сном. Его внезапно утомил сюрреализм ситуации. Как будто его привели в музей современного искусства, но сделали основным экспонатом. А потом еще по себе и рецензию писать заставили.
Цепкий карий глаз – уже один, второй был закрыт на птичий манер – разглядывал морщинки на чужом лице.
- Ты действительно так ничего и не понял, или притворяешься? – Меркулов закинул голову назад, задрав подбородок. Немного смешной и нелепый жест, дерзко-мальчишеский. От него у Соколова пробежали мурашки по спине и ногам.
- А что я должен понимать?
- Я пришел за поддержкой, а ты суетишься и только и пытаешься, что накормить меня.
Соколов все же опустился на диван рядом с другом. Тот развернулся, уставившись своим бездонным взглядом. И Соколов понял. Не осознал, не мыслями провернул в черепной коробке, а просто понял каким-то нутром.
И сделал самое нелепое, но самое логичное, что могло быть в данной ситуации.
Его руки легли на плечи коллеги, а губы, вспоминая полустертые ощущения душной июльской ночи — на его губы.
И почему-то сегодня все казалось совсем по-другому, но опять — очень правильно. То, что подсознательно давило изнутри, заставляя делать вещи, которые не могли — просто не должны былы! - даже в голову приходить!
Соколов нежно подтолкнул Меркулова к спинке дивана, заставляя полулечь, тот не сопротивлялся. Соколов дрожащими пальцами расстегивал — одну за одной — эти дурацкие мелкие пуговицы на рубашке Меркулова. Роман ни на секунду не разрывал контакт, только сейчас осознав, как же изголодался по прикосновениям к этому телу — которые ощущал лишь раз наяву, но тысячу — во сне. Меркулов безропотно повиновался.
Только в глазах его сияло такое победное выражение, что вообще было непонятно — кто кого в итоге соблазнил!
Все, что происходило на старом затертом диване, сложно было описать какими-то внятными словами — это даже осознать было сложно, только и можно, что — ощутить. Твердый пульсирующий член. Горячие судорожные, резкие движения. Дрожащие руки. Влажные неотрывные поцелуи. И тишина. Все это — без единого звука. Соколову почему-то казалось, что если произнести хоть слово, если не сдержать хоть один стон — то все волшебство и нереальность момента разрушится, разлетится вдребезги звенящим криком, миллионами осколков — один в глаз, а второй — в сердце. До самого центра. В самую сердцевину.
Почему молчал Меркулов, было неясно. Впрочем, с ним никогда ничего не было ясно.
Надо было раздеться. Но для этого необходимо было отстраниться, и хоть на мгновение разорвать контакт, а это казалось выше их сил. Наверное, лучше всего было вообще остановиться. Разойтись. И сделать вид, что ничего не было. Опять. И снова с этим жить. Вполне реально. Невыносимо. Нет.
Каким-то чудом им удалось скинуть мешающие брюки и рубашки, а так же белье. Вечерний тягучий свет выхватывал две обнаженные фигуры, сплетенные на диване, придавая им какой-то мистический колорит. Шлепки и рваные выдохи, звуки поцелуев и шуршание рук по коже — все это сливалось в мелодию, причудливым саундтреком сопровождающую слияние двух исторических натур...
Но, если отбросить в сторону всю эту гребаную романтику с размазыванием розовых соплей по ромашковому полю под хрустальное журчание высеребренного луной ручья, то все было до дьявола просто: требующая ремонта комната в старом панельном доме, тусклая и сумрачная морось за окном, скрипучий диван, витающий в воздухе сигаретный дым, и два мужика, которые, наконец-то, оказались в одной постели. Не в постели даже, а на диване, что по сути не важно.
Никто и не говорил, что это правильно.
...Они стояли на балконе, зябко ежась на мелочно-брызжущем ветру. Одна сигарета на двоих, и одна чашка кофе. Соколов морщился — никотин царапал небо, а кофе был чересчур крепким, к тому же без сахара. Он продрог в намокшем свитере, очки запотели, давило ощущение дикой неловкости, а еще преследовала мысль, что теперь уже никогда нельзя будет почувствовать себя, как раньше. Что теперь нельзя будет смотреть на эти острые плечи и выпирающие лопатки — так. Особенно на кафедре, особенно при свидетелях. Любой его взгляд сдаст его с потрохами.
А еще нельзя будет пересекаться взглядом с Меркуловым — просто нельзя, безо всяких там. Потому что его глаза лживые, и внушают уверенность в том, что все только что произошедшее — не случайно. И более того — необходимо. И вообще, Соколов мог бы чувствовать себя самым несчастным и грязным человеком на планете, если бы не...
- Ну и что, плохо тебе? - насмешливый голос Меркулова, как всегда, застал врасплох.
С ним Соколову было хорошо даже — так, на этом балконе. Но хрен он в этом когда-нибудь признается!
На востоке робкими самостоятельными лучами вызревало Первое Совместное Утро.